СЕМЬ ИСКУССТВ

Сержант подошёл, постоял молча, затем обошёл маты и остановился сбоку лежащей. Взял вялую, словно бескостную руку несопротивляющейся девушки и развернул её раскрытой ладонью вверх. Затем расстегнул штаны и, достав член, вложил его в Настину ладонь.

Владимир Резник

ИСКУССТВО ПЕРЕЛИСТЫВАТЬ НОТЫ

Никакой причины хамить ему у Насти не было. Просьба считалась в их кругу обычной, ничего унизительного не подразумевавшей, а, иногда, в зависимости от статуса обращавшегося, — даже почётной. Так что ничего оскорбительного в вопросе, с которым обратился к ней — первокурснице — один из лучших выпускников их, пусть и не столичной, но все ж консерватории: высокий статный черноглазый брюнет — предмет воздыхания многих девиц их института — определённо не было.

Относились к нему в консерватории по разному. Студентки всех курсов и отделений млели и восторгались мужественной внешностью, артистизмом и той самой страстью, тем обещанием наслаждения, что каким-то чудесным образом чувствуют женщины, проникая в самую, зачастую не известную самим мужчинам их внутреннюю суть; сокурсники — сдержано-насторожено: с одной стороны, отдавали дань его работоспособности и широкой барской натуре, с другой — пугались, когда изредка сталкивались с жёсткой нетерпимостью к конкурентам и злопамятностью. Преподаватели сходились на том, что хоть он и не высокого класса исполнитель, но всё ж не без таланта, и прочили ему хорошее будущее: успехи на конкурсах (благо их такое количество, что всем призовых мест хватит), устройство в приличный оркестр, а, учитывая активную общественную работу, то и административную карьеру на музыкальном поприще. Кроме необходимых для успеха природных данных — таких как абсолютный слух и хорошая школа — имелись и сопутствующие: обаяние, уверенная, но не заносчивая манера поведения, лёгкое, но не гротескное актёрство за роялем и выразительные руки, которыми он очень гордился. Длинные нервные пальцы с ухоженными ногтями так бегло и элегантно порхали над клавишами, что засматривались многие. Засматривались — да, но вот заслушивались не все. У профессионалов, а их было достаточно (всё ж консерватория) претензий к его игре имелось изрядно, но об этом предпочитали не говорить — уж больно был обаятельный парень, да и на фоне общей серости потока (ну, не попадались последние годы юные гении, а может, в столицы поступать уезжали) изрядно выделялся. За сочетание всех этих внешних деталей, частью врождённых, а зачастую намеренно подчёркнутых для большего сходства с великим пианистом, через период поклонения которому прошли все начинающие, и прозвали его консерваторцы Гульдом, чему он никак не противился, а лишь принимал с наигранным смущением.

— Полистаешь мне?

Переворачивать нотные листы, сидя сбоку от пианиста на выпускном концерте, с радостью согласилась бы, наверно, любая из девиц с их фортепьянного курса, и то, что выбрал он именно её, должно было льстить Насти и льстило бы… если бы не подслушала она несколько дней тому назад случайно, на подходе к институтской курилке один сугубо мужской, с упоминанием имён, интимных деталей и сопровождающийся похабным хохотком разговор. Молча, затаив дыхание, она простояла незамеченной не больше минуты, затем тихо развернулась и на цыпочках ушла. И долго ещё после подкатывала тошнота, и бессильная ярость сжимала горло при этом воспоминании. Как и большинству её сокурсниц, парень Насте нравился. Очень нравился. Но услышанное в курилке перевернуло всё. Переход от восхищения к отвращению свершается мгновенно, и возникшее отторжение не принимает после ни оправданий, ни объяснений.

— Может тебе ещё и подрочить?

Стоявшая рядом с Настей подруга, не отрывавшая восторженного взгляда от подошедшего, дёрнулась, как от удара током, и, приоткрыв рот, с ужасом посмотрела на Настю. А он даже не удивился. Взмахнул длинными чёрными ресницами над влажно блеснувшими глазами-сливами, безразлично процедил: Ну-ну… и, вальяжно развернувшись, удалился.

*

Они приметили её по дороге к колонке — одной из немногих оставшихся в посёлке. К ней всегда стояла очередь с вёдрами, бутылями и бидонами — в домах водопровод не работал давно, чистой воды не хватало, и если б не эти чудом уцелевшие с прошлого века чугунные страшилища, воду пришлось бы брать из луж (хорошо, что хоть лето выдалось дождливое). Мать бы разругалась и не выпустила её из дому в таком виде — вцепилась бы старая, заставила одеть что-то неброское, скромное, чёрное что-нибудь, длинное, мешком что б болталось, и голову платком обернула бы, что б только глаза видать. Но мать ещё ранним утром уехала в город. Автобус — старая дребезжащая Газель, которой побрезговали новые власти, когда конфисковывали всю автотехнику для нужд администрации — раз в неделю не задорого возил желающих в райцентр, где в немногих работающих магазинах и на рынке можно было разжиться продуктами. Пропуск для проезда через блок-пост матери дал сосед, работавший в гараже при поселковой мэрии, за обещание привезти бутылку настоящей (не палённой) водки. Вот и пошла Настя по воду в светлом разлетающемся сарафане в мелкий малиновый да голубой цветочек. Да и откуда у неё — круглолицей, рыжеволосой хохотушки — чёрные платья? Даже в школу и то не надевала. Впрочем, было одно — тщательно в чехлы запакованное, в дальний угол шкафа упрятанное, всего раз в жизни-то и надёванное. Первое время доставала его, проветривала, любовалась, а в последний год так даже в руки брать не хотелось. Не в нём же концертном, с кружевными воланами на рукавах и глубоким декольте на улицу выходить.

Осторожно, правда, пробиралась — не по дороге, где шастали патрули, и где совсем недавно раздувались на солнце застывшие в странных позах тела, а вдоль домов, прижимаясь к выщербленным стенам, ныряя при малейшей опасности в чёрные провалы выбитых подъездных дверей. Шла и представляла, что продолжает играть в начатую много лет назад таким же летним днём с соседскими мальчишками игру в прятки, и что если её найдут, водить придётся ей.

Они не погнались за ней, а дождавшись, пока Насти, наполнив водой две большие пластиковые бутыли, возвращалась тем же путём, устроили засаду у укрытого аллейкой пыльных тополей покорёженного здания бывшей средней школы. Посёлок невелик, и двух школ — младшей и старшей ему вполне хватало. Настя отучилась в обеих, и мышечная память об этой тысячекратно пройдённой дороге, вела её домой «на автомате», не принуждая вглядываться и вслушиваться в происходящее вокруг, в тревожный сигнал хрустнувшей ветки, в всполошённую ругань спугнутой чужаком птицы.

Высокий мужчина в черной балаклаве, с узкими прорезями для глаз и рта, в хаки с сержантскими лычками и в начищенных берцах беззвучно отделился от сгустившейся в дверном проёме тьмы и перекрыл Насте дорогу. Ойкнув, она отшатнулась и упёрлась спиной в жёсткую и колючую от пряжек ремней, подсумков, запасных обойм и прочего армейского хлама, грудь другого, бесшумно подкравшегося сзади солдата. Она не видела его, но почувствовала запах давно немытого тела, гари и гниль изо рта, когда он захихикал над ухом.

— Помочь, красавица? — не дожидаясь ответа третий — лобастый коренастый блондин, появившийся сбоку, из-за цементной тумбы, на которой во времена Настиного детства стоял гипсовый пионер с горном, ловко вынул из её рук тяжёлые бутыли. — Ты проходи, не бойся, — и кивком указал на пустой проём, где когда-то висела тяжёлая дверь с фигурной медной, отполированной тысячами детских ладошек ручкой.

Сержант в балаклаве молча посторонился, освобождая проход, но так, чтобы перекрыть Насте путь к бегству, и она, оцепенев от ужаса и неожиданности, не пытаясь ни закричать, ни протестовать, молча побрела вперёд. Патрульные, видимо, заранее проверили, а может, просто хорошо знали устройство типовых школ, и, сержант, шедший позади Насти, лёгкими тычками рукой в облегающей кожаной перчатке указывая направление, безошибочно вывел свою жертву по скрипящему паркету полутёмных коридоров к школьному спортзалу. Там было светло. Летнее солнце без помех проникало сквозь выбитые взрывной волной окна, тёплый ветер шевелил сетки на баскетбольных кольцах, гонял по полу обрывки стенгазеты и глянцевые листы грамот за победы на областных соревнованиях. Осколки стёкол хрустели под ногами, но высокая груда спортивных матов, к которым её подвели, была чистой.

— Подготовились, — подумала Настя и тут же вспомнила, что именно тут, на этих самых матах, когда-то давным-давно, в прошлой жизни, почти три года тому назад они с Костиком…Пробрались тогда тихонько, пока остальные отплясывали в актовом зале… И как запускала свои длинные тонкие пальцы в его каштановую шевелюру… Где теперь Костик…

Второй, тот что подкрался сзади (Настя только сейчас разглядела его и сразу окрестила про себя Дрыщём) — тощий, с бесцветными, словно стеклянными волосами, через которые просвечивала розовая кожа черепа, развернул её за плечи, толкнул в грудь, и Настя неловко опрокинулась на маты.

Все трое неторопливо отложили на соседние маты каски, сняли висящие за спинами автоматы, начали расстёгивать ремни, словно выполняя какой-то многократно повторённый ритуал. Всё происходило просто, обыденно — вот пришли они домой с работы, после тяжёлой смены, натрудившиеся, уставшие, но довольные, а тут их ждёт жена и заслуженная награда.

Внезапно очнувшись, освободившись от навалившегося оцепенения, Настя попыталась вскочить, но человек в балаклаве и блондин были настороже, резво схватили её с двух сторон, прижали к мату, задрали сарафан, сдёрнули бельё. Настя забилась в их жёстких руках, всхлипнула, обмякла и замерла.

— Гы, — хрипло выдохнул стоявший до того неподвижно Дрыщ — Бритая п***а! Во, шалава!

Сержант, так и не снявший ни балаклаву, ни перчатки, повернулся к нему:

— Что, в первый раз такое видишь? А ваши деревенские так мохнатые и ходят?

— Да ты чё, — возмутился тот, не отрывая взгляд от Настиной промежности. — У нас девки приличные, не шлюхи какие.

— Да он вообще первый раз бабу голую видит, — хмыкнул блондин. Дрыщ хотел ответить, но сержант перебил, — Давай, Ромео, не тяни. Ты не один тут.

Следующим после Дрыща на маты забрался блондин. Довольный Дрыщ наблюдал за ним, пуская слюни. Сержант поначалу крепко держал Настю, потом, видя, что лежит она безучастно и не сопротивляется, и даже не кричит, хватку ослабил, а после и вовсе отпустил её руки, отошёл в сторону и закурил.

Блондин отдуваясь сполз на пол и кивнул ему.

— Давай. Твоя очередь.

— Неохота что-то, — отозвался сержант, достал из подсумка фляжку и сделал большой глоток. — Настроение куда-то пропало. Да и эта, — кивнул он на неподвижную Настю, — лежит, как неживая. Бревно.

— Ишь ты, — издевательски изумился блондин, застёгивая галифе. — А ты значит, хочешь, что б она тебе ещё и подмахивала? Ну, ты, б*я, эстет.

— Пошёл ты, — вяло отозвался тот, снова прикладываясь к фляжке.

— Ну, если никто не хочет, так я тогда ещё разок, — неожиданно вмешался Дрыщ и снова полез на маты.

Сержант сплюнул, подхватил автомат, каску и направился к выходу.

— Эй, Гульд, — окликнул его, недобро прищурившись, блондин. — Так не договаривались. Из наряда надо вернуться вместе.

— Я снаружи подожду, — долетело из темноты коридора.

*

— Надо бы девку в расход. — сказал блондин и посмотрел на Дрыща. Втроём с сержантом они сидели на кирпичах у входа в школу, курили и отхлёбывали из фляжки, передавая её по кругу и запивая водой из Настиной бутыли. Солнце уже перевалило через зенит и безжалостно выжигало всё, не успевшее спрятаться в укрытии, но в тени разросшихся клёнов, захвативших за два года войны школьный двор, было прохладно. — Жаловаться может побежать.

— А чо я? Я баб мочить не подписывался, у меня в контракте такого нет, — ухмыльнулся Дрыщ.

— А е**ть их тебе, значит, по контракту дозволяется? — поинтересовался блондин.

— А это другое дело! Это военная добыча — солдатам удачи положено, — довольно ответил тот. Чувствовалось, что разговор у них этот не в первый раз и ведётся скорее по привычке.

— О чём ты? Куда она сейчас жаловаться побежит. Кому? Не смеши, — вступил в разговор сержант, так и не снявший балаклаву. Он сделал ещё глоток из фляжки, запил водой и, резко поднявшись, сказал: «Посидите. Я сейчас». И скрылся в дверях.

Оба оставшихся снаружи дружно и обидно захохотали.

— Смотри-ка, музыкант-то у нас какой стеснительный оказался, при товарищах, значит, стесняется!

— Так он даже перчатки при нас снимать стесняется, не то что штаны! Пальчики артистические бережёт!

— Интеллигент, б*я. Ему атмосфера нужна, интим, понимаешь, что б был!

*

Настя лежала в той же позе, в которой её оставили — даже платье не отдёрнула. Она не повернула голову к вошедшему, а так же безучастно, широко открытыми ничего не видящими глазами смотрела куда-то вверх, сквозь потолок спортзала, куда-то выше, туда, где должен был бы существовать кто-то, кто мог бы её защитить и кому до неё, как оказалось, нет никакого дела. Сержант подошёл, постоял молча, затем обошёл маты и остановился сбоку лежащей. Взял вялую, словно бескостную руку несопротивляющейся девушки и развернул её раскрытой ладонью вверх. Затем расстегнул штаны и достав член, вложил его в Настину ладонь.

— Давай, дрочи.

Видя, что она не реагирует, он сам сжал её пальцы и, обхватив кисть, сделал несколько движений. Настя не пошевелилась, и сержант свободной рукой звонко ударил её по щеке. Настина голова мотнулась в сторону, вернулась назад, но рука оставалась по-прежнему неподвижна.

— Сука, — невыразительно сказал сержант, отодвинулся, застегнул штаны и направился к выходу. Не доходя, он остановился, подумал и вернулся к матам. Настя так и лежала, отставив в сторону руку с открытой ладонью. Сержант, не снимая перчаток, ухватился за её кисть, и пронзительный Настин крик, заглушивший тихий хруст сломанных пальцев, заметался в пустом, резонирующем хриплым эхом, пространстве зала.

— Ничего, — ухмыльнулся человек в балаклаве. — Листать сможешь.